Тогда Корнилов заговорил вдруг о нежности, которую испытывал к ней, когда они бывали вместе, о неземной чистоте, которую всякий раз находил в ней. 

Она снова не удивилась ничуть. 

— Да, я знаю это за собой. Знаю! 

— Вам говорили об этом ваши мужья?! 

— Почему бы им было не говорить? 

Он не ответил, Нина Всеволодовна пояснила сама: 

— Ты же говорил мне, что мы последние Адам и Ева. Если последние, значит, уже все было, все-все было... 

Он же еще и еще искал какое-то доказательство, какое-то убедительное объяснение их разрыва, ему было все равно, в чем его найти, в любви и в нежности или в ненависти, лишь бы только найти, но ему не хватало для этого ни ума, ни памяти, ни чувств, ни логики, ничего, он был бессилен во всем этом, она же была безразлична. Ей уже ничего не нужно было доказывать, ее решение было выше всего на свете: выше ума, выше памяти, выше любого суда и любого существования — прошлого, настоящего и будущего. 

Он спросил: 

— А причина? Она должна быть? Несмотря ни на что, должна? 

— ...В поисках причин теряю себя, ищу причину, словно собственное счастье, и забываю, что я причина самого себя, и называю мудростью свою забывчивость... 

Не помню, кто сказал... Может быть, никто, может быть, это я самой себе сказала когда-то,— ответила она. 

Потом Нина Всеволодовна поднялась, стала ходить по комнате из угла в угол, из угла в угол. Корнилов следил за ней, за каждым ее шагом, ждал, что она расплачется, бросится к нему. Не бросится, а только расплачется! Не расплачется и не бросится, но что-то объяснит ему? 

И действительно, она вдруг остановилась, повернувшись к нему спиной, зажала голову руками, а когда снова обернулась, руки опустила и сказала: 

— Петр Николаевич, я ведь мать... 

— Кто?— не понял Корнилов.— Кто, кто? 

— Мать... У меня сын. Теперь уже юноша. Он от второго моего мужа, которого я бросила, когда убежала к Лазареву. И сына бросила я тогда. Трехлетнего. Хотела взять его с собой, но отец не отдал. Я подала в суд, в товарищеский суд колонии русских политэмигрантов, разумеется. Ни в один другой суд я ведь не могла обратиться, но товарищи мне отказали. А теперь этот младенец, верите ли, Петр Николаевич, он юноша.